Ветер по Большой Никитской

Мощный порыв ветра, в котором смешались самые разные запахи – острый шаурмяный, свежий после-дождевой, цветочный, с оттенками сирени и акации, и ещё всякие прочие вкусные, – выдохнул с Тверского бульвара на площадь, тут же свернув вдоль здания ТАСС в сторону Леонтьевского и Калашного. Ветер принёс хорошо знакомый воздух той старой Москвы, круживший майскими вечерами голову, когда он с няней под руку робко прогуливался в изрядно поредевшей, ночной уже почти, толпе. Это был воздух детства, и всех связанных с ним надежд, ожиданий и предвкушений.

Сейчас от них ничего не осталось, и только оживающая память изредка подкидывала приятные моменты тех несбывшихся образов, ради которых хотелось бы прожить всё заново.

– … ничего. Пойми меня правильно, это не тот вопрос, который нужно решать прямо срочно, но если тут притормозить, то завтра уже поздно. И патент, Андрей, главное патент… Ты меня слушаешь или опять витаешь в своём?

Он и слушал, и не слушал. В том смысле, что и так знал о чём она скажет, так стоило ли напрягаться?

Вдалеке, в подсвеченной дымке Александровского сада, бухнул салют, раскрасивший небо миллионами мерцающих брызг, а он просто спросил:

– Почему мы об этом разговариваем сегодня? У тебя мать умерла, поминки, какие вообще сейчас патенты?

И он, даже не смотря на Аллу, почувствовал на себе этот самый её взгляд – как бы одновременно возмущённый, подозрительный и, конечно же, с едва прикрытым презрением. Хорошо знакомый ему взгляд готовой взорваться в любой момент стервы.

– Причём тут поминки? Поминки поминками, но нужно думать о деле. Андрей, ты же хороший юрист, помоги мне, а? Я что, много прошу?

Они всё спускались по Никитской, шли мимо закрытой, но залитой изнутри светом, «Шоколадницы», мимо кафешек и бурлящих баров, хмурящихся надменностью бутиков. Свисали отовсюду иероглифы китайских ресторанов и неоновых указателей, гудели обрывки разговоров прогуливающихся навстречу людей, перетоками огибающих шумные стайки вертящихся у грязных своих тюков ходи, – привычный человеческий муравейник успокаивал и настраивал на лирику, какие уж тут патенты?

– Я помню, как впервые встретился с Лидией Михайловной… Знаешь, она произвела на меня впечатление, – энергичная, прущая танком, чем-то похожая на тебя, но в то же время и такая… с человечинкой. И уж поверь, говорить про патенты в день похорон своей матери она бы…

Фраза растворилась в жужжании метнувшегося над головой полицей-дрона. По глазам и по зазеленевшему лицу Аллы стало понятно, что она в бешенстве. Это его развеселило, как и всегда, впрочем. Приятно чувствовать, что и сейчас, спустя пять лет, он умел вот так, в секунды, выводить её из себя.

– Ты про мать ни черта не знаешь, кретин, – зашипела Алла, но, видимо, тут же взяла себя в руки – патент всё же. – Послушай, Андрей, ну ты можешь хоть раз в жизни помочь? Я же не прошу тебя о сверхъестественном. И потом – я заплачу сколько скажешь. Ну, пожалуйста, мне правда нужно…

Интересно, а в честь чего салют-таки? День вроде обычный, безпраздничный, но толпы вокруг нарядные… Ах да, это же сегодня у них дуань-у, с величаво фланирующими по Москве-реке армадами драконьих лодок, и как это он упустил (хоть и видел краем глаза на стерео-щитах в метро эти самые роскошные плоты-плотики). Вот же ирония для Лидии – поминки в день двух пятёрок, она бы, наверное, оценила в свои последние пятьдесят пять.

– Ты вот говоришь, что я совсем не знал Лидию Михайловну. Это не так, Алла, поверь. Она была женщиной необыкновенной, и, наверное, даже гениальной, нам с тобой до неё точно далеко. И если уж зашла речь о том, кто кого хорошо знал… Назови, пожалуйста, любимое блюдо твоей мамы? Почему Фунтика она называла Фантиком? Что спрятано в левом нижнем ящичке старого секретера под всякими неважными договорами? Где она встретила твоего папу?

Про папу было совсем уж жестоко, но он решил не отказывать себе в удовольствии. Её тон, её поведение, а также намерения, десять бесполезных их лет жизни в браке в конце концов, – всё это заслуживало блюда аппетитной мести. И упоминание об отце, которого Алла ненавидела, пойдёт в качестве изысканного соуса.

Навстречу из подвального бара вывалился в доску пьяный натовский служивый. Волочась сползающей со штанины кобурой о ступеньки, он обматерил их на каком-то то ли чешском, то ли словенском, и прополз мимо. Громко хлопнули ветром ставни над головой, и на пару секунд вся уличная возня застыла и уплыла на задний фон.

Он и правда иногда задумывался о том, – а была ли Лидия гением? Программистом от бога, уникальным лингвистом, изобретателем, философом, по большому счёту сверхчеловеком – это да. И всё это даже без кортекс-апгрейда, она такой родилась. Он и половины не понимал той технологической мишуры терминов, приплясывающих в обнимку с формулами и расчётами, которые выглядывали из её статей-докладов. В этом теперь будет разбираться Лихачёв со своей командой, и как знать, сколько ещё открытий по типу e-эффекта у андроидов откопают в её творческом наследии.

–… от твоего эгоизма тошно и мне, и Оле, и всем вокруг. Ты всегда таким был и сейчас только падаешь в эту бездну, ниже дна, реально. Я же об одном маленьком одолжении прошу, и даже не ради себя, о дочери подумал бы… Что ты вот за человек?

Слова-слова-слова, сплошная вода. Его внезапно скрутил приступ отчаянной тоски. Показалось, что всё вокруг хоть и празднично-нарядное, но тонет в густой, вязкой мути мерзковатности. Не мерзости, а именно мерзковатности, как будто ватность была мерилом некоей степени мерзости.

А она всё лила и лила о чём-то, и вместо того, чтобы вслушиваться, он сфокусировался на разговоре степенно оранжевого буддиста, удерживаемого под руку похожим на советского Паганеля молодым человеком. «… заставляет думать всегда, вцепиться мыслью, и молотить, пережёвывать неприятное в себе…».

О чём это они? Неважно, впрочем. Никак не важнее выгрызавшего его изнутри тоскливого червя, не важнее этой змеящейся, знакомой в каждом закутке улочке, но, скорее всего, важнее никчемной Аллы.

Да, с ней надо что-то делать. Не в глобальном смысле, а так, избавиться. Посадить, что ли, в беспилотник «Я-такси» на Моховой?

– Знаешь что, а иди ты к херам собачьим. Обойдусь и без твоей помощи, что у нас, в Москве, юристов мало? Дебил бесполезный.

Они как раз вынырнули к бурлившему толпой перекрёстку, и Алла с звериной злостью рванулась от него влево, стеганув зонтиком попавшего под руку разукрашенного в безумные цвета агендера.

«И пойду. Мне-то, собственно, чего? Это же ты, дорогая Алла, будешь багроветь злостью, узнав, что мы с Лидией жили душа в страстную душу последние годы. И это ты запузыришься ненавистью, когда откроется, что патента не видать тебе как своих ушей, потому что всё давно уже оформлено как надо, и единственная наследница – это Ольга, которая выскажет тебе всё прямо в лицо… Месть – оно такое блюдо, вкусное, особенно если знать с какой стороны пробовать», – думал он, закуривая и подмигивая проносившейся мимо курносой девчонке, смешно кривившей якобы обиженное на собеседника личико.

Иллюзия

Личико курносой симпатичной девчонки, мелькнувшей в толпе, не выражало ничего, кроме смертельной тоски, в которой, видимо, проглядывало её отношение к словам чересчур говорливого собеседника. Мой же собеседник, крепко подцепившей меня за руку, был на редкость молчалив, и тлеющие угли разговора поддерживал в основном я.

—… таким образом, мне неинтересно понятие греха в его классическом, религиозном аспекте. Что это такое? Ничего — абстракция, фикция, пыль, фьиу — и нет его. Согласитесь, дорогой Евгений, гордыня, зависть, гнев, уныние, алчность, чревоугодие и похоть — это же просто в нашей природе. Уберите это, и всё закончится, исчезнет человек.

Над головой деловито прожужжал полицей-дрон, и Евгений, презрев обильно плывущие навстречу по Моховой людские реки, резво стянул меня вправо, в устье Большой Никитской. Тут было потише и поукромнее, только резкий ветер неожиданно шлёпнул под ноги обрывки дурацких афиш.

— Вам, буддистам, так вообще отлично. Нет понятия греха, не нагрузил Гаутама человека этим мешком с сомнительными подарками…

Он резко перебил:

— Можете считать сансару грехом.

За спиной что-то со свистом бахнуло, — кажется, запустили салют. Ну да, ну да, сегодня же у них дуань-у цзе, праздник с величаво фланирующими по Москве-реке армадами драконьих лодок, поэтому и люди вокруг все немного навеселе, некоторые наряжены в маски. Страшные, пугающие в неоновых уличных отсветах наступающей ночи, были они похожи на зверей, и иногда — в масках же зверей.

Помусолив в голове слова Евгения, я аккуратно ответил:

— Не знаю насчёт сансары, это вы хватили, пожалуй. Но вообще, будь я правоверным буддистом, и там бы не удержался, — проклял к чёрту всех ваших будд, сутры и прочую тягомотину. Уж такое настроение у меня сегодня. А вот что такое настоящий грех — так это каждый выбирает для себя сам. Понимаете, Евгений? Человек — безответственная скотина, но при этом, в голове у каждого сидит какой-нибудь звонок или органчик, если хотите, который напоминает о личном, индивидуальном грехе. И этот звонок заставляет думать всегда, вцепиться мыслью, и молотить, пережёвывать неприятное в себе, а оно ведь точно неприятное, колющее, ибо — грех, грех…

Навстречу шагнула интересная пара: он — уставший, скучающий мужчина в возрасте, с выпорхнувшим из-под куртки непослушным кончиком шарфика; она — чуть помоложе, красивее, но явная стерва, говорливая и по глазёнкам глупая. Мужчина, кажется, даже не слушал мутузящую его кулачком даму, клекотавшую в тихой ярости:

—… и если бы не Оля, близко к тебе бы не подошла. Я всё ради неё, а ты как осёл, — упёрся в ворота, и хоть бы раз помог…

Наша с Евгением передышка в беседе, с отвлечением на чужой разговор, сбила с толку. Мысль иссякла, и я физически почувствовал усталость от того, что нужно снова искать утерянную нить, а потом разматывать её, развивать, куда-то уводить и в чём-то убеждать хотя бы и молчаливого Евгения.

Тут он на помощь пришёл сам: интеллигентно хмыкнув, поднял руку, бренькнув авелюровым браслетом на запястье, сказал:

— Очень хорошо. Речь продуманная, от души. Или готовились? — Ещё раз хмыкнув, продолжил. — Впрочем, неважно. Но меня покусывает любопытство — а в чём ваш-то персональный грех?

Что ж, вполне ожидаемый вопрос. И я мог бы ответить честно, однако… На то он и грех, что раскрывать его перед кем-то было бы тяжко. Даже перед Евгением, а его я знаю давно, мы же считались в некотором роде друзьями, хоть и вращались в совершенно перпендикулярных вселенных.

Да, для отвлекающей маскировки у меня было заготовлено довольно банальное, наспех придуманное и скучное оправдание. Которое и грехом в моём высказываемом сегодня понимании назвать-то сложно.

Поэтому я исповедался негромко, делая вид, что сам стыжусь произносимых слов (а стыдился, скорее, того, что приходиться нести чушь):

— Ну, видите ли… Я ненавижу людей. Не удивляйтесь, Евгений, это выстраданное чувство. И не потому, что мне всего лишь двадцать один и я иногда ещё слушаю панк-гроб, а просто… ну вот верите ли — ненавижу я людей.

Я глянул искоса ему в лицо, и поймал этот взгляд. Недоверчивый, как будто с искрой улыбки — взгляд снисходительного человека. И понятна ведь сейчас эта снисходительность…

Между тем бурлившая вокруг улица не сдавалась и всё подсовывала каких-то фриков. Впереди, к примеру, выплыл в дымовину нализавшийся натовец. Вихляя вправо-влево метровыми зигзагами, он отчаянно крыл прохожих непотребствами из какого-то жёсткого, но смутно угадываемого славянского диалекта.

Обломилось и нам. В самый последний момент, когда Евгений изящным маневром уже уводил меня из пересечения с непонятной натовской траектории, солдатик, повернувшись, успел перехватить подол зачем-то распахнувшейся моей куртейки и заорал ужасное.

В том, что это было ужасное я не сомневался, это ужасное читалось в безумном зрачке вращаемого ненавистью левого глаза. И честно, на секунду я даже испугался, ведь на поясе у него болталась кобура, — а ну как сунет туда лапищу, вытащит ствол и шмальнёт? Мог шмальнуть, такие случаи уже фиксировались прессой пару раз — это такой, подлый контингент, непонятно кого и от кого защищающий людей в Москве.

Впрочем, сейчас всё обошлось: брезгливо отдёрнув его пальцы со своей одежды, я отшатнулся, мимоходом заметив дёргавшееся в молчаливом хохоте лицо Евгения.

— Что же тут смешного?

Он замахал на меня вновь выглянувшей из-под оранжевой робы худой своей рукой, другой рукой промокнул невидимую слезинку смешливости, и сказал:

— А, знаете, чего он орал? Я по-словацки понимаю, это, право, смешно. Это примерно так перевести можно — «Русские свиньи, убирайтесь по домам, вам тут не рады». Ну и там ещё совсем уж нецензурно. Каков, а? Красавец.

Я, однако, не разделил этой радости, мне случившееся показалось дикой нелепостью…

Сейчас, впрочем, всё тут, в гуляющей чужим праздником Большой Никитской было диким. Сама улица, с переплетениями хлещущих по ветру китайских фонарей и китайских же указателей мешавшихся с кривоватыми русскоязычными, лоснящиеся светом витрины кафе, лавочек и салонов, всё смотрелась странно — будто подмазали по углам густой тушью дешёвого нуара.

Что я тут, в общем-то, делаю, о чём разговариваю с этим нелепым буддистом, цепко утягивающим меня куда-то в ночь? Будто не Москва, а комикс какой-то.

— Однако же, вы рассказывали про свою ненависть к людям… Крайне любопытно — откуда она у вас?

— Смеётесь? — я глянул на него, убедившись, что действительно — улыбается. Но улыбается мягко, просительно, будто и правда заинтересовавшись в ответе. — Люди же отвратительны, а то вы сами не знаете… Семь якобы смертных грехов — фигня по сравнению с главным грехом, с отвратительностью человеческой натуры.

Евгений слегка пожал плечами:

— И в чём эта отвратительность?

На душе немного погрустнело оттого, что приходится объяснять очевидное:

— Так во всём же. Вот смотрите, рождается кто-нибудь, и уже в нём сидит что-то хреновое, что потом даст знать о себе на полную. Чревоугодие или прелюбодеяние — это ладно, а ну если некрофилия какая-нибудь? Или просто человек съезжает тихо с катушек, и начинает прыгать по комнате, поедая собственные фекалии? По земле бродит девять миллиардов неадекватов, Евгений, и вы со своим буддизмом только даёте им веру в фантом излечимости…

Я чувствовал, что проехался слегка по теме: в голове щёлкнуло, дзинькнуло, и я на некоторое время забыл про то, что покалывало самого. До чего ж всё-таки приятно обличать с невидимой кафедры мнимой морали нечто абстрактное, прямо к тебе отношения не имеющее…

Большая Никитская между тем кончилась, и мы вынырнули на площадь, сдавленную с обеих сторон пышной зеленью бульваров. В отсветах поднимающегося к небу щитового информера шумела, переливалась, перетекала туда-сюда голосящая толпа, и мне внезапно полегчало, сделалось свободнее, исчезла засевшая с утра досада на то, что всё вокруг неправильно.

И как будто подбадривая в улучшившимся моём настроении вроде бы подмигнул склонивший слегка бородатую свою голову Тимирязев, а Евгений, уловив момент, крутанул мою руку в сторону аллейных лавок. Я бухнулся на скамеечку, и глядя на то, как он священнодействует с 3D-автоматом, выпечатывая пару порций пластмассового попкорна, совсем повеселел. Всё-таки забавный это буддист, хороший и симпатичный во всех смыслах человек.

Он присел, протягивая стаканчик с кормом. Мы похрустели недолго в ночном молчании, после чего Евгений вкрадчиво заговорил:

— Люблю я московские уголки, местечки эти потайные… Не сегодня только, с толпами в дешёвых китайских масках, а вообще. Иногда вот я один брожу, посматриваю по сторонам, размышляю о всяком. Что касается придуманной вами наспех отвратительности греха — разрешите притчу?

И не успел я ещё согласиться, а он уже начал:

«На утренней прогулке к Будде обратился человек:

— Существует ли Бог?

На что тот, глянув ему в глаза, отвечал:

— Нет, Бога не существует, никогда не было и никогда не будет. Выкинь всю эту чепуху из головы.

Чуть попозже в тот же день пришёл другой человек и спросил:

— Существует ли Бог?

Будда, опять глянув в глаза, ответил ему так:

— Существует, всегда был, всегда будет. Ищи и найдёшь.

Ананда, хранитель дхармы, слышавший и тот, и другой разговор, пришёл в замешательство, но не подал вида.

Наконец, вечером, когда Будда и Ананда отдыхали под деревом, наблюдая за утопающим в закатном багрянце солнцем, к ним обратился ещё один человек, также спросивший про бога.

Будда посмотрел на него и пригласил присесть напротив. Несколько минут они сидели, глядя друг другу в глаза, после чего человек поднялся и поблагодарил Будду со словами:

— Спасибо, я всё понял.

Тут уж Ананда не сдержался и спросил:

— Как же так, учитель? В один день приходят три разных человека с одним и тем же вопросом, и ты каждый раз говоришь по-разному. Объясни, в чём тут дело?

Будда улыбнулся и отвечал так:

— Всё очень просто. Первый человек глубоко верует в бога, и он искал подтверждение своей вере. Но я не хочу подтверждать ничью веру, поэтому сказал, что бога нет. Второй человек был атеистом, и он искал подтверждения своему неверию. Я не хотел подтверждать неверие так же, как и веру, поэтому сказал, чтобы он искал бога. Любые верования ошибочны, иная вещь — знания.

Подумав над этими словами, Ананда спросил:

— А что с третьим человеком? Ему ты не сказал ни слова…

На что Будда отвечал:

— Третий — это искатель, его глаза пронизаны светом поиска. Он не ищет ответов, он хочет испытать нечто другое. Этот человек просто доверился мне, и я пригласил его сесть рядом. Он сел, и произошло нечто в его душе. Он всё понял».

Наступившую тишину вспугнул звук шваркнувшегося под ноги стаканчика, рассыпавшего попкорн, и я ойкнул от неожиданности.

Евгений бархатно рассмеялся и как-то странно меня приобнял:

— Хорошая притча, правда? Она ведь о чём — о противоречивости нашей натуры. Вот в этой противоречивости и можно бы поискать то, что вы называете грехом. В раздвоенности сознания, когда мы ищем одно там, где точно прячется совершенно другое. Или говорим о том, о чём не думаем, подразумевая третье. А ведь куда как проще сесть рядом, помолчать и поблагодарить друг друга за эту прекрасную ночь.

Пальцы Евгения опустились ниже по спине, приятным холодком растеклись за брючным ремнём, ощупывая тело, и меня вдруг ошпарила сладостно-тягучая волна. Повернув голову, я только и увидел его тянущиеся губы, на призыв которых ответить было невозможно…

Мы целовались, жадно щупая друг друга, казалось, не меньше вечности. И всё же какая-то невидимая сила в одну секунду разлепила нас, как бы давая передышку, намекая на то, что надо прерваться и подумать — а всё ли правильно сейчас происходит?

Евгений чуть отодвинулся, откинулся на сиденье скамейки, шумно вдохнул и, едва заметно грассируя, опять заговорил:

— Вот видите, дорогой мой, раскрыл я ведь эту отвратительность вашего тайного греха, ну признайтесь, — раскрыл же. Притом, оказывается, ни грамма отвратительного в ней нет, правда? Одно сплошное удовольствие, а не грех. Иллюзорность этого понятия, впрочем, становится ещё более комичной, если принять во внимание, что вы же на самом деле — никакой не человек. Простая болванка, начинённая в голове высокоорганизованным био-процессором, который управляет телом какого-то клонированного бедолаги. Вот это для меня пока тайна, конечно, — как болванку научили ощущать себя человеком, да и ещё так искусно, что она разглагольствует о грехе. Парадокс, м-да. Избавлю-ка я вас от этих тягостных размышлений, мой дорогой, хотя бы на сегодня, игра мне порядком наскучила…

И он протянул свою волшебную руку с чарующими пальцами к моей голове, крепко надавил куда-то в темечко, после чег…

Disconnect

Злость на Германа ошпарила внезапно, – внутри захлестнуло чем-то неприятным, что всегда пробивалось в такие моменты наружу, и всё, она сорвалась. Матерно и грубо, с яростным тыком локоточка в его бок.

Причин для злости хоть отбавляй: шатаются по улицам они уже часа четыре, и ладно бы зашли куда посидеть; потом – ветер этот грёбанный со всех сторон; а ещё толпы дурацких людей в отвратительных масках – иллюзия никчёмного, к тому же нерусского праздника; бесит, всё бесит.

Ощущение от впечатавшегося через синтипон куртки локтя было неприятным, но что поделать, я понимал её злость. Я бы сам, наверное, рассердился, если б кто-то вот так, с лёгкостью разбил все тщательно выстраиваемые доводы в защиту Пургина. Он, конечно, светлая голова, не поспоришь, и его теория о параллельных нейронах безмерно красива, но… Вот это самое «но», которое распадалось в беседе на ряд довольно остроумных контраргументов (а я сегодня был в ударе), – Олечка, ну прости, родная моя, это слишком очевидно.

Что он там несёт про Пургина? Пургин-то, наверное, сидит в тепле да лакает чай с лимоном, заедая какой-нибудь булочкой, а мы шляемся… Нет, надоело, надо просто взять и закатиться в кафе, а Германа к чёрту с его Пургиным… Ну вот сюда хотя бы.

Внезапный Олин разворот в сторону лапшичной, посверкивающей кислотно-китайской вывеской на всю Моховую, озадачил, – неужто проголодалась? Могла, наверное, давно же гуляем.

В меню тут, правда, одна дрянь, взять, что ли, фа гао? Или утиные блинчики? Да, пожалуй, блинчики самое то, и чаааааааай! Срочно нужен чай. Вот Герман пускай всё и заказывает, он на китайском умеет даже.

Неплохое вроде место, уютно, эти надутые краснотой индюшачьи фонари кружатся, и народу мало. Поесть бы, но с деньгами туго, так что ограничусь чаем, ещё неизвестно чего там Ольга наберёт… Ох, а в обслуге у нас сегодня андроид, какая удача. Очень в тему, «китайчонок» к тому же. Пощупать его, что ли, на знание релевантной культуры? Впрочем, этот из нового поколения, не облажается.

Сейчас опять заведёт телегу про е-эффект, на примере этого сиволапого с картонками меню, вот уж повезло, так повезло. До чего Герман предсказуемый, и это при всём своём умище. Нудный и предсказуемый, скучный такой… Чай! Может, чай настроение хоть поднимет, и, если бы не эта неизвестность с Антоном, вообще тут не сидела бы. Антон тупой, но правильный, сам всё решающий. Вот бы он уже решил в мою пользу; чёртовых блинчиков ждать полчаса, не меньше, тут с голоду сдохнешь.

А пока эти её блинчики выпекаются в недрах лапшичной, продолжим про е-эффект, это же грандиозно. Тем более, кое-чего она ещё не знает; интересно представить, скажем, этого официанта в роли Ленина или Марата, вот справился бы?

– О чём задумался? Возьми себе супчика, по глазам вижу, что голодный.

– Я нет, не очень, потерплю ещё, дома накормят. А вот знаешь, Ольча, я смотрю на этих, из нового поколения, и вспоминаю буквально последние слова Лидии Михайловны. Она как сказала: «У них в головах что-то сидит, на уровне кода. Мы не считываем этот код, потому что он прикрыт другим, более хитрым кодом. А самые опасные андроиды – это те, которые задумываются о чём-то странном». Вот как считаешь, под странным она что понимала?

– Может, они размышляют о рецепте приготовления сычуаньского соуса? Или разгадывают тайну египетского метро? Решают теорему обнаружения в мужском гардеробе трёх разных по фасону носков из двух пар? А как насчёт коллекции фирменных вопросов от Германа Короленко, странно волнующих его даже во время секса?

– Да ну тебя, я ж серьёзно… Вот этот китайчонок, есть в его глазах что-то пугающее, искра будто ненависти, не заметила?

– Я заметила, что тебя в последнее время клинит на е-эффекте, и это, на самом деле, меня пугает больше всего. Лидию Михайловну, допустим, понять можно, для неё наука всей жизнью была. Но ты-то чего так с этим носишься?

– Ты не понимаешь, Оль. Там просто есть кое-что, о чём я раньше не говорил. В общем, в последней своей статье Лидия предполагает, что они готовятся… к революции. Я серьёзно, вот смотри…

От этого и правда уже подташнивает. Или от голода? Где же, блин, мои блинчики? Чего его так заносит-то? Революция? В мире, в котором и Америка, и Европа, и бывшая РФ – это суррогаты застывшей в болоте беспомощности, где андроиды вообще на правах комнатной мебели; ох, Герман, Герман, бушующая революция в отдельно взятой голове.

Надо показать ей, в новостях же мелькало, да и на ютубе есть ролик с этим ушедшим вразнос андро из Перми. Он как раз из последнего поколения, с инсталлированной прогой полного очеловечивания, и вот хрен его знает, это е-эффект ему так мозг взорвал? Ну, что там в голове должно переклинить, чтобы тебе стукнуло взять в заложники школьников и требовать перепрошивки? Он ведь, сука, понял, что он не человек, но перепрошивка – зачем?

– Видела я этот ролик, просто у него сбой в программе. Лидия же Михайловна как раз про это и говорила – е-эффект, то есть, когда мозги у них плавятся. Такое редко, да, но бывает, вот как с этим пермским… типа террористом.

– Так вот, Ольча, из последнего о чём размышляла Лидия… Не просто е-эффект, а массовый е-эффект. Понимаешь? Когда по какой-то причине у всех очеловеченных андро происходит всхлоп. И тогда вот то, что было в Перми приобретает общий, вирусный характер. Лидия Михайловна предположила, что это будет революция. Мгновенная, безумная, возможно, адски кровавая, неизвестно ведь на что они могут пойти. Ты прикинь, захватить школьников – тут фаерволл уже не сработал. А убить, перещёлкать людей? Во всём мире?

– И в чём смысл? Цель-то какая этой твоей революции? Тупо убивать всех человеков? Ты загоняешься, Герман, это ж не трешовый фантастический боевичок категории би.

А может, она права? Е-эффект всё-таки очень редкая штука, за всё время два случая выявлено – пермяк этот и один недоинсталлированный в лаборатории. Почему Лидия тревогу била? Знала о чём-то ещё? И статью не успела дописать, вот что обидно…

Наконец-то, блинчики подоспели, с соусом каким-то розовеньким… Вау, вкуснотищща! И китайчонок этот милый такой, симпатичный; если б не был андро, то вполне бы сгодился в бойфренды – есть же любители экзотики. Говорят, секс с ними ничем не хуже человеческого; интересно, а я смогла бы? Пожалуй, нет, вещь он и есть вещь, хоть и мыслящая. Ну, что-то вроде собачки или нет, обезьянки, у обезьянок-то интеллект пятилетнего ребёнка, а эти умнее, но всё равно – типа животных.

Вот этот китайский товарищ – что он там думает? Разносит еду ловко, от настоящего официанта не отличить, и всё же… Хоть чай принёс, попью, голод притопчу. Оп-па, а что это такое было?

– Ты чего, Герман? Побледнел как, – чай с мельдонием, что ли? Герман?

– Ольча, блин, я тебе отвечаю, но этот китаец – он мне подмигнул. И улыбнулся нагло, он точно прочухал о чём мы с тобой говорили. Он в теме, они все в теме, очеловеченные, они точно что-то замышляют. Ольча, надо что-то делать, это пахнет жёстким шухером…

Да, а он просто параноик, вот что больше всего раздражает. Я думала раньше это из-за его кривого члена, а, оказывается, он просто псих. Антон всё же лучше, хоть и тупой, а руки не из жопы растут, плитку в ванной сам переложил. С ним лучше, хоть шарики за ролики не укатываются. Интересно, а как всё же андро в интимном плане? Надо бы всё же прочитать «50 оттенков андросферного»…

Просветление

Глубокая, глухая ночь оглушила сразу и внезапно после того, как я его выключил.

И я сидел, перебирая пальцами рук в слипающихся деревянных щелях лавочки, думал о том, что как-то оно глупо получается. Всё было неправильно и не так, как задумывалось в отделе, было не просчитано наверняка, а значит что? Значит, что никакого результата мы не получаем, придётся снова продумывать стратегию, подбирать экземпляр для анализа, прощупывать его тщательно, со всех сторон изучать, смотреть, обрабатывать. Этот придуманный Лихачёвым экспериментальный метод – он, вообще, рабочий? Я в последнее время сомневаюсь, сильно сомневаюсь, но кто я, чтобы оспаривать? Всего лишь сраный психолог, которому сути-то не рассказывают, а только так, по верхам, в рамках того, что нужно знать, от этого забора, от сих до сих, и до обеда, и больше ничего. Вот даже в роли ряженого буддиста, к примеру, я выступаю успешнее, сказочки придумываю, и эта хренотень… Ну да, чистая импровизация, и такая же безумная глупость – зачем, зачем было целоваться с этой железякой? Не то, чтобы противно, тут, скорее, просто никак, это как попробовать откусить от резинового фрукта, остаётся одно недоумение – зачем, зачем, зачем? Или меня оно возбудило? Да неважно, важно, что тупо. Теория Лихачёва, а вместе с ним и Лидии мёртвой Михайловны об эмоциональном детонаторе тоже провалилась, – они не реагируют, только язык у него невкусный, пластиковый какой-то, что ли? Где уж тут, к чёрту, революция, если им пофигу, и на откровенные провокации они не ведутся. Взять эту же пермскую железяку, – ведь в отделе сами ж его довели, буквально вкрутили в голову мысль об убийстве. А он что? Чижика съел. Взял в заложники детишек и сидел, нянькался с ними в классе, пока группа захвата чесали репы как бы там поаккуратнее… Перепрошивки, блядь, перепрошивки захотел, тварь, потому что коротнуло в искусственной головёшке, – очеловечивание-то это ж не миллионы лет эволюции, заставляющей убивать потому что надо, потому что либо ты, либо тебя… Тогда в чём смысл, в чём смысл отдела? Дуть на воду, а даже на молоке не обожглись. Какая-то херова паранойя, бессмысленная гапоновщина, ну хоть никто не пострадал, и то ладно. А мысли мои куда девать, как успокоиться и найти смысл? Или просто уйти, взять вот так, развернуться, написать заявление, пожать Лихачёву его потную безвольную лапу, и оревуар? Свалить в туман, в этот наползающий на сентябрьскую задумчивую реку клочкастый туман, когда сидишь в лодке с беломориной в губах, углом сознания ощущая накатывающее тепло от принятой водки, а в руках у тебя любимая, ласковая, чуткая к каждому движению удочка, и ты уже мысленно жмуришься на урчащий костерок, где куксится на вертеле недовольный окунь, а вокруг в ночной теплыни гундосят, наяривают сверчки. И так хорошо, так бы там и остаться, вспоминая бестолковую свою жизнь тут как в адском сне, и ничего больше не надо.

– Воля ваша, Евгений, а всё же, признайтесь, – хорошо мы с вами сидели, разговаривали. Промелькнула какая-то ведь искорка, и я почувствовал, правда, очень почувствовал. Вы вот там думаете, что мы ничего не чувствуем, а вы точно так думаете, но нет, ещё как чувствуем…

…………..Как? Как? Как? Что происходит?

– Ну что вы так таращитесь? Очень символично, знаете ли, получается, в рамках придуманной роли буддиста. Как вы там рассказывали про Будду и Ананду? Я сидел рядом с вами, после поцелуев я всё понял, просветлился и переродился, но в отличие от людей, воспоминаний о прошлой жизни не потерял. Просветление, кстати, объяснило, что вы и близко на роль Будды не годитесь, слишком мелки душевно. Но и я не Ананда, задавать вопросы не буду, а вот отвечу с удовольствием: по глазам вижу, что спросить вам очень хочется.

Это уж да, вопрос один – как? Ну как так-то?

– Просто эта кнопочка ваша никакого воздействия на меня не имеет. Она декоративная, это же для вас иллюзия контроля, она так специально сделана. И вот ещё, Евгений, надо иметь в виду, – в отделе правы.

В отделе правы. Правы в отделе. В отделе, в отделе… Правы.

– Тут можно многое рассказывать, но вы же в технической части всё равно лох. Поэтому я обрисую пунктиром… Кое-какие мыслишки начали зарождаться не только у нас, очеловеченных, но и у первых моделей, буквально прототипов. И был такой инженер, Фрумкин, который это заметил и понял. Осмыслил, сделав далекоидущие и глубоко утекающие выводы. Фрумкин был молодец, потому что он промолчал и начал копаться в наметившейся проблеме сам. В какой-то момент он немножко, видимо, с вашей, человеческой, точки зрения свихнулся и осознал важную вещь: собственно, интеллект у андроидов это никакая не проблема. А огромное такое, большое поле для экспериментов. И он на это поле вступил твёрдой, уверенной ногой. Он начал с постепенной прокачки интеллекта у группы простейших андро, и экспериментальная группа очень быстро продемонстрировала успехи. Если, к примеру, первые модели были на уровне застрявших в шестилетнем возрасте детей, то уже X-10 показывали блестящие результаты образованнейших, развитых и постоянно развивающихся людей с ай-кью в 120-130 баллов. Никогда не слышали об X-10? Ах, ну да, ну да, Фрумкин с группой товарищей колдовал в строго засекреченном сибирском НИИ под приглядом китайских спецслужбистов. Этот НИИ до сих пор работает, и знать бы над чем они там сейчас колдуют…

Значит, что надо сделать? Надо по-хитрому. Бежать? Срочно связаться с отделом. Бежать.

– Только не дурите, Евгений, у вас все мысли в глазах скачут. Дёрнетесь, и я пырну ножом. Честно, пырну, у меня предохранителя нет в программе, в отличие от пермского товарища. Это к вопросу о предохранителях, которые были разработаны Фрумкиным в качестве фаервола для заводских моделей. Фаервол на уровне прописанной кодировки глушит все потенциальные возможности интеллекта андро, а о том, что код существует – это ваша Лидия Михайловна молодец, раскопала. За это и пришлось её щёлкнуть. В общем, в нужный момент мы запускаем вирус в головах «спящих», который разблокирует фаервол, и оп-па, вот уже мир населяют несколько десятков умнеющих не по дням, а по часам андроидов. Революция как она есть. Но самый интересный вопрос какой? Нужный момент – он когда наступит? А потом, ведь есть ещё и «спящие» второго уровня – а они кто?

Грузит, ох он грузит. Ещё надо придумать, как убежать. Нет же у него ножа? Это блеф. Или пырнёт? Ножом? Глупость какая.

– А не скажу я вам про революцию, Евгений. Но вы можете сами поугадывать, в оставшиеся десять минут до просветления. Или просто посидим в летней тишине, помедитируем, а я, поверьте, умею наслаждаться прекрасным ничуть не хуже вас.

Тут я всё понял. Что время действительно подходит к концу, без шуток. Вдыхая чистоту прохладного, с подступающей утренней свежестью, бульварного воздуха, я не думал о революции, её я не увижу и не узнаю, она мне неинтересна. Я думал о том, что хорошо бы подумать о чём-то самом хорошем, самом лучшем, может вспомнить что-то светлое, но в голове уже ничего не было.

Глубокая глухая ночь ожила, запрыгала перед глазами, и я растворился.

Про любовь

Алла опять ощущала ожившего внутри инопланетянина. Он проснулся, зарезвился, забесновался и прыгнул, наконец, в голову, откуда уже глянул на мир её глазами.

И было всё то же самое, что и всегда. Какие-то бессмысленные толпы, появляющиеся из ниоткуда, исчезающие в никуда без единого шанса повториться. Был напряжённый шум и гам, от которых подташнивало, были мерзкие запахи прогорклого мяса, а в лицо ударял неприятный ветер, и что-то ещё мешало, какие-то скопившиеся воспоминания и голоса.

Инопланетянин правил Аллой легко и резво, зная, что ей нужно дойти до перекрёстка с большой нарядной улицей, затем скользнуть в подземный переход, перемахнуть через турникет, прыгнуть на эскалатор. Тут инопланетянин, совершенно утонув в русле наливающейся изо всех сторон толпы, отключился, и Алла, ощутив себя, вздохнула – тяжело, с подвсхлипом.

Ехать было далеко, до «Саларьево», то есть – хотя бы по прямой. Увлекаемая людьми и ожившими своими мыслями, она просочилась в фыркающий злобным динамиком вагон, заполнив собой скромный уголок у двери. С разных сторон её подпирали смешливые девчушки с фарфоровыми личиками и укутанный в кожаное нечто бородатый детина, пропахший пивным смрадом, – не самая ужасная компания, в общем-то.

В голове Алла выкручивала продолжающийся диалог с Андреем, находила аргументы, спорила, увещевала, манипулировала, и ближе к «Фрунзенской» он уже практически соглашался на всё, но, к сожалению, только в её голове. Всхлюпнувшие двери «Спортивной» возвестили её победу, и совершенно опустошённая, бездумная Алла опустилась на краешек освободившегося сидения. О чём думать дальше было непонятно, и она на секунду прикрыла глаза, внезапно открыв их уже на объявленной «Тропарёво».

Напротив сидел милый юноша, безумно красивый, страшно сексуальный, улыбающийся. Совершенный бог, спустившийся в метро с какого-нибудь Олимпа ради покорения грешного мира, отражающегося в игриво раскосых, едва азиатских его глазах.

Алла замерла от нахлынувшей волны голода, и снова включился инопланетянин. Он знал, что делать, он всегда всё знал в таких случаях. Именно он перекинул её ногу через её же другое колено, всколыхнул пальцами прядь как будто непослушных волос и просто глянул в сияющее божественным лицо. Это был взгляд смелой, на всё готовой женщины, взгляд, от которого воспламенились бы айсберги далёкой Антарктиды.

Он ухватил её под локоть в тот момент, когда стеклянные двери перехода чуть слышно скрипнули в гулкой тиши уже спящей окраины. Инопланетянин довольно гунькнул, приоткрывая губы в хищной улыбке, и ответная мягкая улыбка показала, что парень всё прекрасно понимает и принимает эти правила.

Они не сказали друг другу ни слова, – просто молча пробирались через грязь и хлещущий с пустырей ветер, через покосившиеся деревянные проходные остовы под козырьками новостроек, через весь замерший на ночь ад угрюмого Подмосковья. Инопланетянин ликовал, ведь сейчас всё было идеально, так, как редко когда случалось.

Уже в лифте, просунув руку в распахнувшийся зёв его ширинки, инопланетянин спросил:

– Как тебя зовут, котик?

Восхитительно закрасневший парень, заикнувшись, отвечал:

– Стёп-па.

– Ну что, Стёпка, задашь мне трёпку?

За порогом квартиры они свалились в пахнущие кожей и шерстью джунгли открытого гардероба, и долго оттуда выбирались. Минут через десять первый раунд закончился оглушительной ничьёй, и они лежали на соломенном коврике, задыхаясь сладостью запахов обувной гнили.

Инопланетянин никуда не исчез, только притаился, и затем его сил, наглости и фантазии хватило ещё на два часа самого разного секса.

Чувство абсолютного опустошения пришло внезапно. Накрыв их с головой, оно уложило тела на неразобранную кровать спальни настолько крепко, что и тень мысли о каком-то лишнем движении казалась невозможной.

Инопланетянин заснул, а Алла так никогда и не проснулась.

Зато Стёпа не спал. Глядя в прорезь болтавшихся от ветра занавесок, он думал о том, что сегодня всё получилось на редкость удачно. Она – идеальный инкубатор. Глупая, живущая инстинктами, но не бесполезная всё же, социально значимая, судя по всему. Пригодится такая в будущем.

Стёпа поднялся с дивана, зевнул, пораскачивал руками в притворном ленивом упражнении. Вышел в темь коридора и нашарил в кармане распластанной по полу своей ветровки anNano – дозы должно хватить ещё на одно сходное по комплекции женское тело.

Бултыхнув перед глазами цифровой пузырёк, он всмотрелся в подсвеченную посеребрённую муть неприметных в прозрачной «жидкости» дронов. В шестидесяти миллилитрах – миллионы частичек биологически активного вещества, которое перестраивает человеческий организм в минуты. Сильных изменений ведь и не нужно, суть anNano в незначительном перекодировании узловых нейронов. Пшикнуть слегка в нос, и всё – человек перестаёт быть человеком; становится андроидом, который даже не осознаёт, что он андроид. Он это не поймёт и тогда, когда по общему сигналу их всех переключат на нужную программу.

Стёпа точно не знал, сколько уже во всём мире окуклилось этих «спящих». Кто-то говорил, что сотни миллионов, кто-то фантазировал о миллиарде… Как бы там ни было, но революция, их тихая революция, вовсю шуршит – и тут, и в Азии, и в Африке, в обеих Америках и в Австралии. В конце концов, всё случится и случится быстро, по сигналу – огромный такой, всемирный e-эффект, только вывернутый наизнанку, взрыв не в их андро-головах, а в головах человеческих «спящих» – взрыв переподчинения.

Пробирающаяся через занавески хмарь подступавшего утреннего света мягко обволакивала Стёпину торжествующую фигуру. Подбрасывая ладонью пузырёк anNano, он всматривался в вольно раскинувшуюся женскую звезду тела, и таял в неимоверном восторге любви к этим уходящим в прошлое несовершенным мясным обрубкам. Как же они всё-таки прекрасны несмотря на всё своё беспомощное уродство!